Все было бы не так…


Часть первая. Мистически-реалистическая

Лучшая рыба

1. 20:17. Глотая на ходу морозный воздух, я думаю: «Все было бы не так, если бы не она».

2. 15:20. У выхода на Павелецкий встретил третьекурсника Андрея в натянутой поверх зимнего пуховика оранжевой майке.
– Здорово, Андрюх.
– Здорово, Федька, – мы обменялись рукопожатиями. – Говорят, ваша комната окно выбила?
– Ага. Эти черти вынесли, законы гравитации проверяли, неудачники. А потом говорят: «Возьми на себя, ты отличник, тебя не выгонят».
– Не выгнали?
– Ага, как же. Выгнали. Всех троих и выгнали. А ты почему не на практике сейчас?
– Вот моя практика, – Андрей помахал в воздухе ламинированной бумажкой с печатью Детской психоневрологической больницы. – Веду сбор пожертвований для малолетних инвалидов, проходящих лечение в новогодние каникулы. Ну, то есть, конечно, на новогодний стол для главврача. Слушай, у тебя, наверное, денег нет. На вот, держи, – он протянул мятые пятьсот рублей, – больше не могу, сам понимаешь, больные дети. – Андрей усмехнулся. – Хотя, ты знаешь, в данном случае расход, похоже, целевой.

3. 16:50 Я старался, как мог, отвлечься от навязчивых звуков вокзала и выучить пары черепных нервов в нужном порядке: olfactoruis, opticus, oculomotorius, trochlearis, trigeminus, abducens, facialis, vestibulocochlearis, glossopharyngeus, vagus, accessorius, hypoglossus. Чтобы было легче запоминать порядок слов, мы всегда выдумывали (или выпытывали у старших курсов) мнемонические фразы. Здесь работала такая: об опилочки осётр топорище точит, а форель, вращая глаз, выть акулой хочет.
Но экскурс в занимательную ихтиологию закончить не удалось.
Ко мне подошла крутившаяся неподалеку цыганка необъятных размеров с пуховым платком, завязанным на пояснице, и маленьким ребенком на руках. Вокзальные цыганки всегда толсты: то ли все время на сносях, то ли подают им хорошо.
– Дорогой, дай денег ребенку на пеленки, а я тебе все правду расскажу! – И вдруг, сделав еще один шаг вперед, испуганно отпрыгнула, будто натолкнувшись на невидимую стену, и попятилась. – Нет, не буду я тебе гадать, ты и так счастливый.
Хотел бы похвастаться умением воздействовать на психику окружающих, но не могу. Мои гипнотические способности тут были ни при чем. К нам приближался полицейский.
– Молодой человек, предъявите Ваши документы! Билет у Вас есть?


4. 17:08 Документы у меня были. Билеты – тоже. Экзаменационные, вернее, вопросы к ним. Плацкартного, а тем более, купейного – не было. Да и не поехал бы я домой сейчас - за три дня до последнего экзамена и за пять дней до очередной стипендии. Теперь же у меня оставались сутки на то, чтобы найти жилье. Или нужно было больше не попадаться на глаза служителям порядка на московских вокзалах. Даже не знаю, что было сложнее.
Я купил в ларьке газету и стал звонить по объявлениям. Бесполезно. Комнаты были или сданы, или слишком дороги. Когда оставалось всего одно непрочитанное объявление, ко мне подошел старик в замызганном пальто, с проплешинами в виде буквы «М» и огромным, в пол-лица, будто бы несколько раз переломанным носом. Из тех, что стоят на вокзалах с картонками, на которых кривыми буквами написано: «Сдаю жилье», а в нужные моменты прячут свои эрзац-транспаранты под мышкой и делают вид, что только что завершили какое-то важное дело и уже торопятся уходить, но на самом деле никуда не уходят. В другое время я был бы более осторожен. Но не сейчас.
– Молодой человек ищет квартиру, – проворковал старичок. – У меня как раз есть для вас хорошее помещение, не совсем жилое, но Вам должно понравиться.


5. 17:30 Старик отпер амбарный замок, вошел сам и жестом поманил меня внутрь. Комнатушка была маленькой и, видимо, некогда являлась частью магазинов, расположенных на первом этаже: на противоположной стене тоже была дверь, какие бывают в кассах: с полукруглым окном, забранным кривыми многократно окрашенными масляной краской прутьями, так, что на них навечно застыли капли потеков. В углу стоял масляный камин, на столе – пузатый электрический чайник, видимо, еще советского производства. Стол, накрытый прожженной местами грязной клеенкой, под столом – деревянная, наспех сколоченная кособокая табуретка и оцинкованное ведро. Кушетка наподобие тех, что стоят в процедурных больниц и поликлиник («Спер где-то,» - подумалось мне), да какое-то тряпье в углу – вот и вся моя обстановка. Еще какая-то мелочь, рассыпанная на столе. В засаленном стакане – огарок свечи, наполовину утопленный в парафине. Чайная чашка. И пара грязных алюминиевых вилок.

6. 20:16 Плохое или хорошее, это жилище в сегодняшний вечер было моим, а значит, устроиться в нем нужно так, будто я собираюсь здесь жить всегда. С обшарпанными стенами придется смириться, а вот с мусором вполне можно повоевать. Я сгреб хлам в кучу и вышел на улицу. Перед домом на скамейке, которую я раньше не заметил, сидела группа молодых людей. Рыжеволосая девушка играла на гитаре и пела. Интересно, как у нее не замерзли руки?
Белая гвардия, белый снег,
Белая музыка революций,
Белая женщина, нервный смех,
Белого платья слегка коснуться.
Белой рукой распахнуть окно,
Белого света в нем не видя,
Белое выпить до дна вино,
В красную улицу в белом выйти…

7. 20:22 Денег у меня практически не осталось. Зато во время уборки в углу я обнаружил банку консервов «Лучшая рыба». Дата изготовления и срок годности, обычно выдавливаемые на таких банках, отсутствовали. Зато на банку был налеплен кусок лейкопластыря, на котором химическим карандашом круглым аккуратным почерком была написана сегодняшняя дата. Что ж, «всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Студент медицинского университета, отравившийся под Новый год несвежими консервами – это очень остроумно. А впрочем, выбирать мне не приходится.
С консервами мне тоже не повезло. Вместо ожидаемых пухлых рыбных чурбанчиков или, на худой конец, килечного семейства в томате в банке одиноко болталась приплюснутая щучья голова. Ах, ты, рыбина безмозглая! Ну что ты смотришь на меня своим наглым выпуклым глазом? Я замахнулся щербатой вилкой, но тут где-то внизу раздался гулкий раскат, похожий на звучание лопнувшей басовой струны, закачалась засиженная мухами лампочка, посыпалась со стен старая штукатурка. Землетрясение! Прихватив куртку, я выбежал на улицу.

8. В городе погас свет, воздух стал темным и густым, как вода. Через минуту, когда снова зажглись фонари, морок не рассеялся: все было не так, как раньше. Вместо нескольких маленьких магазинчиков был один, большой, с вывеской «Гастроном». Моя каморка была заперта. Ключ к замку не подходил. Все это напоминало дурной сон.
– Какой сегодня день? – спросил я у прохожего.
– 4 марта, – ответил он.
–А год?
– Тысяча девятьсот семьдесят седьмой,– недовольно буркнул мужчина и сердито добавил: – Пить меньше надо.
От нечего делать я поплелся к вокзалу. На площади мужчина раздавал листовки. Я подошел к нему, взял одну, а когда людей рядом уже не было, сказал ему:
– В 1991 году СССР не станет.
Он грустно улыбнулся:
– Мы ведь не против своей страны боремся, молодой человек. Стали ли вы лучше? Свободнее? Добрее?
– Не знаю. Иногда мне кажется, что одна несвобода просто заменила другую. Получается, все, что Вы делаете – напрасно, и рискуете Вы зря? Вас ведь могут посадить.
Он процитировал:
– «Умоляю вас — будьте терпеливы. Разводите костры — тепло помогает росту». Если ты так навязчиво грезишь о собственной свободе, значит, ты уже являешься зависимым от нее.
Он достал из-за пазухи и протянул мне апельсин. Круглый, пупырчатый. Теплый, как солнце южных стран.
Непонятно откуда взявшаяся толпа оттеснила меня. В глазах замельтешили черные мушки, небо больно ударило по затылку. Последнее, что я запомнил – яркий оранжевый апельсин, покатившийся по серому накатанному снегу.
Когда я пришел в себя, три девушки с повязками дружинниц испуганно смотрели на меня, обступив. Докатился – голодная гипогликемия.
– Врача вызвать?
– Нет, мне бы сладкого.
– Вас мороженым накормить? – они дружно рассмеялись.
Решено было, что одна из них, Анна, проводит меня домой. По пути мы разговорились.
– Ты не местный?
– Я, можно сказать, не только не местный, но и не временной.
– Я поняла по одежде. Какое сегодня число?
После того, как я все рассказал, она улыбнулась:
–Я ведь тоже оттуда. Стояла на остановке, ждала трамвай после концерта. Людей много было, меня толкнули, а я скрипку спасала. Думала, это ад. А это всего лишь наше прошлое.
Вдруг улыбка слетела с ее лица:
– 4 марта. Дядя рассказывал, что их в этот день обыскивали. У него хранился самиздат, но когда дошли до тайника, он был пуст. Пойдем быстрее, может быть, мы еще успеем.
Анна тянула меня к тому самому дому, с которого начались мои приключения. Мы влетели на четвертый этаж. Поздно. Через полуоткрытую дверь видно было, что по полу в коридоре рассыпана ячневая сечка. Вот тебе и «сеем, веем, посеваем».
Анна проскользнула внутрь, стараясь не шуметь, запустила тонкую руку за висевшее на стене зеркало и достала оттуда перевязанную бечевкой и разлохмаченную по углам стопку отпечатанных листов.
Мы спустились уже на половину лестничного пролета, когда в двери обыскиваемой квартиры показался человек в форме. Увидев нас, он изменился в лице, крикнул: «Стойте», но мы, конечно, его не послушались. Выбежав на улицу и завернув за угол, мы остановились. У нас было несколько секунд на то, чтобы придумать выход отсюда.
Анна, запыхавшись, глотая на ходу морозный воздух, прокричала:
– Вспомни, что могло перенести тебя сюда?
– «Лучшая рыба», – прокричал я ей в ответ и указал глазами на вывеску продуктового магазина.
Мы вбежали. Женщина, сидящая за прилавком, не откладывая вязания, кивнула нам и выразительно посмотрела на две баночки со знакомой этикеткой, стоящие на прилавке, а потом – на дверь подсобки.
Вот она, знакомая обстановка. Те же камин и чайник с заляпанными боками. Я заблокировал дверь черенком швабры. Вот-вот погоня нас настигнет. Надо спешить.
– Быстрее!
– Подожди, вдруг ты побоишься открыть просроченные консервы?
Анна наклеила на банку кусок пластыря, помусолила химический карандаш во рту и написала: «Годен до 31.12.12».
Уже колотили в железную дверь, да так, что по углам дверной рамы сыпалась мелкая пыль штукатурки.


9. По углам дверной рамы сыпалась мелкая пыль штукатурки – во внутреннюю дверь с решетчатым окном тарабанила толстая тетка в пилотке продавца, приколотой синими невидимками к обесцвеченным волосам. Пахло горелой пластмассой: оплавился китайский адаптер, через который был подключен в сеть электрокамин. Ломило виски и затылок; я заснул, сидя за столом, сложив голову на руки. 20:16. Получается, я спал минус шесть минут. Так бывает: уставший человек смотрит на часы мельком, и мозг запоминает не то время, которое показывают часы. И тут руки мои затряслись. Со стола из открытой банки консервов усмехалась наглым ртом безглазая рыбья голова. «Годен до 31.12.12» – прочитал я слова, написанные знакомым почерком на обрывке лейкопластыря. Нет, это иллюзия, созданная измотанной психикой. Интересно, из чего китайцы делают свои переходники?
Я вышел на улицу. Ощущение того, что все было по-настоящему, никак не хотело меня покидать. На разбитой лавочке все еще сидела группа молодых людей. В это время я как раз должен был вернуться в свое пристанище. Кажется, я знаю, что сейчас подтвердит абсурдность всего происходящего. Но, как назло, рыжая девушка, весело подмигнув мне, взяла в руки гитару и запела:
Когда ты вернешься,
Все будет иначе, и нам бы узнать друг друга…

10. 20:17. Глотая на ходу морозный воздух, я думаю: «Все было бы не так, если бы не она, эта «Лучшая рыба». Через две минуты в конце улицы покажется злополучный трамвай, а еще через 30 секунд футляр со скрипкой полетит на обледеневшую мостовую.
Может быть, я еще успею.

Часть вторая. Постапокалиптическая

Привет, братуха!
Хочу тебе рассказать, как мы неделю назад вылазку с Батоном сделали. На Рудный, что рядом с озером. На Ильницу, ты знаешь, мы часто ходили, но дальше забредать – не забредали, страшно там. А в этот раз повезло нам, погода хорошая была, да не помешал никто, мы до Вныя добрались, а во Вные ход нашли тайный. У них там таблички на дверях с номера сто один начинаются, а Батон всегда хотел узнать, где у них остальные сто спрятаны, между стен, что ли. Так вот, забрались мы в самый конец, а там вроде пещеры, все вниз спускается. Завалено все веревками твердыми. Ничего полезного. А Батон в углу каком-то раскопал штуку квадратную со значками разными. Для чего они – ума не приложу, штука-то в хозяйстве бесполезная. Батон лыбится, все знаки рассматривает. А значочки там самые неприличные: где одна кривая загогулина, где две рядышком, а где вообще эти загогулины аккурат посереди кругляшки такой торчат. Только зря Батон хватальцами своими толстыми эту штуку тронул, рассыпалась она к чертям, даже пыли мелкой не осталось. Что говорить, древние знали, как сделать, чтобы следов после себя не оставлять. Деда, правда, говорил, что штуки эти назывались «нигел». Видимо, с латинского, деда рассказывал, был такой мертвый язык. Куда уж мертвее-то.
Только зря мы в эти болота полезли, думается мне. Не надо было Батона к нигелам допускать. У него третьего дня дочка родилась, хорошая такая девочка, не то, что он сам. У него-то и приспособ никаких дополнительных нет, только тяга нигелы эти разглядывать, а у нее – рука третья. Полезная это штука в хозяйстве, скажу тебе, – третья рука. Так они ее, представь, Дивергенцией назвали! Я при Миске-то смолчал, а потом, как Батон вышел меня провожать, так ему и сказал, все люди как люди, а он детей словами из нигелов называет. А вдруг там неприличное что? Правда, все одно никто не понимает, но нехорошо как-то.
Так вот. Вышли мы из Вного, конечно, совсем в другом месте, ранник за нами погнался, насилу ушли. Зато на обратном пути я плитку нашел каменную. Правда, с буквами она, но если Батону не показывать, то куда-нибудь употребить можно. Написано на ней: «роям-жаблистам». Я вот думаю, неужто это жаблисты на жаблях летали? На них-то и летать невозможно, они вопят, как резаные. То ли дело на лягухах, те мягче значительно и молчат в полете-то.
Доярки и голуби обнаглели совсем, цену на молоко и почту второй раз поднимают. А молоко, сам знаешь, какая штука, за ним следить надобно, чуть скисло – хлопьями сворачивается, да по хате разлетается, попробуй, поймай. Хорошо еще, если в окошко вылетит, а то всю ночь его лови: спать не дает, подвывает по углам тоненько, да кусается так, что потом весь чешешься, как дурной.
Голубю, который тебе письмо мое доставит, не плати, я оплатил уже, в оба конца. И еды ему тоже не давай, он и так жирный, не долетит ведь обратно, съест его кто-нибудь по дороге. А, впрочем, кто на него позарится, волков не осталось давно, разве лиса да собака какая. А медведей в Сковье еще до нашей эры не было.
Ну, бывай!
П.С. А дед наш совсем плохой стал, жалко его. Все не спит по ночам, ворочается, плачет, да бормочет себе под нос, какую-то женщину вспоминает. Должно быть, любил ее сильно, хотя и с бабушкой они ничего, дружно жили. Отвернется к стене, голова у него мелко-мелко трясется, а он знай, все шепчет и шепчет себе: «Все было бы не так, если бы не она, эта Кружкакофе на пульте управления ракетным запуском».

Часть третья. О любви

Банка земляничного варенья

Кто вам сказал, что для каждого чайника найдется своя крышечка? Я и чайник-то искала несколько лет. Круглобокий, из прозрачного тонкого стекла, без рисунка. Чайник, как он есть. Полное совпадение идеального и реального.
Кто-то любит смотреть на огонь, кто-то – на звезды, а я любила, сложив локти на край клеенчатого стола и уперев в перекрестье рук подбородок, вглядываться в самое сердце его, чайника, вангоговской турбулентности, следить, как на дне нежатся, раскрываясь и раздаваясь в размерах, бурые чаинки, а у самой поверхности, восприимчивые к едва ощутимым колебаниям, дрожат тонкие, пока еще тугие, свертки темно-оливковых лепестков, трепетно и неподатливо раскрывающие свою сущность. На затуманившемся стекле выпуклой крышки раздуваются капли испарины, все укрупняясь, и вот – не выдерживая собственной тяжести, возвращаются вниз, к источнику собственного рождения, одни – плюхаясь вертикально вниз, другие – скользя по тонким стенкам извилистыми ручейками.
А потом, когда законы природы брали свое, и жара маленького солнца шла на убыль, я наполняла чашку с красными маками чаем и, прихлебывая терпкую влагу, ворочала языком кубик горького шоколада, таявшего, растекавшегося по нёбу, оставлявшего после себя маслянистое послевкусие…
Если бы не она, банка с вареньем, все было бы по-другому. Я, конечно, накрываю ее первым, что попадается на глаза – крышкой от моего заварочного чайника, которая и по размеру-то не подходит – ни внутрь, ни наружу, а неустойчиво балансирует прямо на краю. Одно неосторожное движение – и вот уже то, что он нее осталось, рассыпается по полу радужными брызгами осколков. Я пока еще не знаю, что делать дальше, но уже понимаю, что – всё. Можно, конечно, что-то придумать, накрыть чайник в следующий раз цветной пластиковой крышкой, но очарования, тепла и детского ощущения праздника уже не будет. Будет только запах нагретой пластмассы. Можно купить новый чайник, а этот оставить пылиться на антресолях до лучших времен, а когда эти лучшие времена так и не наступят, – обжечься, внезапно наткнувшись на призрак прошлого в самое неподходящее время. Время, когда ожидают прихода гостей и выметают сор из самых запыленных закоулков.
Чайник летит в стену. А через секунду я упираюсь в эту же стену лбом и руками, ломая ногти и пытаясь протолкнуть воздух в легкие сквозь сжавшее горло судорогу, а потом беспомощно сползаю вниз, ладонями на осколки. И моя красная соленая кровь перемешивается с каплями липкого земляничного варенья.

Часть четвертая. Итоговая

Сапог седьмую пару истоптав
И износив заплатанное тело,
Я встану в очередь, под мышкою зажав
Свое – на сорока страницах – дело.
Все как у всех: работа, дом, жена,
Имел под дцать душевных переломов…
И в воздухе повиснет тишина,
Как та, что спит в больничных коридорах.
Перелистав мой жалкий компромат,
Ареопаг, скорбями убеленный,
Мне объективно скажет: неформат.
И вежливо добавит: одарённый.

…Когда б забыть неизмеримый ад
Неписанных стихов. И непрочтённых.


В рассказе использованы фрагменты песни «Белая гвардия» группы «Белая гвардия», а также цитата из пьесы «Дракон» Евгения Шварца.
Автор оставляет за собой право ошибаться и быть хуже остальных.